Три кошмарных часа мы пытались спасти тех, кого еще можно было спасти. Поначалу все шло довольно быстро. Установив пять имевшихся у нас домкратов, мы приподняли кузов машины и начали вытягивать из-под него застрявшие тела. При этом надо было действовать с крайней осторожностью — не дай бог, нарушить шаткое равновесие, в котором застыл грузовик на крутой дороге. Он опирался на крышу кабины, ребро кузова и большую принайтованную металлическую бочку. Одно неосторожное движение, и мы бы тоже оказались придавленными…

Мы успели вытащить нескольких раненых и одного мертвого. Оставалось извлечь двоих стонущих пассажиров, когда сверху из-за поворота вдруг ударил сноп фар. Послышался скрежет тормозов, взволнованные крики, нас окружила шумная толпа… Одежда людей являла странную смесь — пижамы и военные шинели; то было подкрепление в составе санитаров и фельдшеров из Мояле. Не медля ни секунды, они схватились за машину, и тут только мой громогласный окрик предотвратил неминуемое несчастье. Старый африканец, я один из всей нашей группы говорил на кисуахили. На короткий миг мне удалось установить некое подобие порядка, и мы смогли вытащить оставшихся раненых.

К полуночи все было кончено. Живых повезли в больницу Мояле — единственный медицинский пункт на 200 километров вокруг, мертвых — в ближайшую деревню. Но опрокинувшийся грузовик по-прежнему лежал поперек дороги, загородив проезд. Мы уже были совершенно без сил.

Лишь поздним утром прибыл отряд кенийских стрелков во главе с опытным офицером и принялся освобождать дорогу. Конфигурация подъема затрудняла действия, тем не менее солдаты быстро справились с делом, и мы благополучно добрались до границы. Таможенные и пограничные формальности отняли еще каких-нибудь 4 часа. Зная, что подобная процедура иногда затягивается на пару суток, я был в восторге от такой прыти. Три дня спустя мы наконец прибыли в Аддис-Абебу, проехав 1000 километров от границы по красивейшей саванне. Красная земля, зеленая трава, пышные деревья, голубое небо — все радовало взор.

Особенно замечательны были тукули этой обширной провинции. Тукуль — эфиопская хижина с травяной кровлей характерной конической формы, венчающей цилиндрические стены; сколочена она обычно из дерева и обмазана глиной, иногда укреплена понизу камнями. В этом районе хижины складывали из бамбука или связок камыша; каждый дом был окружен круглой изгородью, служившей загоном для коров.

Разбросанные посреди необозримой зелени овсяных полей, деревьев и кустов, необыкновенно ровные и аккуратные, светло-золотистые жилища казались каким-то буколическим раем, где все дышит покоем и гармонией: мирные стада на Лугах, всадники в белых тогах, женщины с царственной осанкой, несущие кувшины на голове либо погоняющие груженных снопами осликов, — библейская картина. Но как все это далеко от рая… Просто нам, приехавшим из индустриализированных, замусоренных, убитых бетоном, пластмассой и «функциональным» убожеством «развитых» краев, эти тукули народности галла с их хижинами, всадниками, женщинами и виргилиевскими пастухами среди моря зелени казались сказкой, островками живой жизни.

Недоразумения

Джорджо ждал нас в Аддис-Абебе. Из-за опоздания я не смог поехать с ним на предварительную разведку в Джибути. Маринелли был очень раздражен: наше опоздание он счел проявлением полнейшей безответственности — вместо того чтобы заниматься делом, мы, видите ли, вояжируем…

Напрасно он не высказал мне этого в открытую (как и я жалею, что не высказал своего мнения о разбухании экспедиции). Впрочем, вряд ли бы мы в тот момент стали обмениваться взаимными упреками: все были слишком изнурены перипетиями дороги, каждый потерял по нескольку килограмм веса… Жаль, объяснение прояснило бы сгустившуюся атмосферу. Кстати, сам Маринелли, отправившийся в Джибути в компании мало сведущего геолога, тоже изрядно намучился.

Удрученный в свою очередь поступком Джорджо, я вдруг узнал, что он отправился к сборному пункту Мэкэле не прямой дорогой, занимавшей всего 2 дня, а кружным путем — через озеро Тана, истоки Нила, Гондэр и Аксум. Путешествие продлилось почти неделю. Маринелли сказал, что маршрут был продиктован геологическими интересами, но я — несправедливым образом — увидал в этом предлог для туристического круиза. В крайнем раздражении я встретил группу Маринелли, появившуюся в нашем лагере у озера Джульетти лишь 10 декабря — через 10 дней после выезда (дорогой у них случились поломки)! Сами мы прибыли туда седьмого, потратив неделю на организационные хлопоты сначала в Аддис-Абебе, затем в пыльном городке Асэбе, хлопоты, отягощенные сознанием того, что в это самое время наши товарищи раскатывают по историческим местам Эфиопии. Так между двумя «патронами» экспедиции началась скрытая свара, отравившая в том году необходимый в экспедиции дух сотрудничества.

Гроза разразилась в связи с одним невинным розыгрышем. Мы разбили стоянку на полпути между озером Джульетти и дорогой на Асэб у каменной стены разрушенного форта. Произошло все как раз накануне того дня, когда Франко и Жак обнаружили сказочные россыпи обсидиановых орудий, о которых я рассказал. Целый вечер прошел в спорах о программе на предстоящие дни. Жак и Франко, поддержанные Джорджо, предлагали сосредоточиться на сборе образцов в вулканических массивах: они считали, что сравнение характера лавовых выбросов поможет нам понять структуру региона. Я же предлагал во время этой третьей экспедиции закончить геологическую съемку, а для этого «охватить» Северный Афар.

Каждая из высказанных точек зрения имела свои «за» и «против», но усталость, помноженная на зревшее целые 3 недели раздражение, сделала нас агрессивными. В конечном счете я согласился приступить к детальному сбору образцов в одном из массивов, а затем начать разведывательные полеты на севере. Однако я категорически воспротивился желанию Варе провести целый день на вулкане Даббаху в 80 километрах к западу от лагеря: подобный рейд поглотил бы значительную часть нашего и без того скудного бензозапаса. Прежде надо было съездить за бочками с горючим в Тендахо на хлопковую плантацию, разбитую одной британской фирмой в Центральном Афаре между степной его частью и Авашским оазисом.

— Хорошо, — вскинулся Франко. — Мы сейчас же выезжаем за ними!

Они с Жаком вскочили в «лендровер» и, взревев мотором, умчались в ночь. Джорджо, по-прежнему хмурый, отправился спать. Оставшиеся у догоравшего костра чувствовали себя неловко. Что-то не клеилось во всей этой глупой ситуации — каждый был прав, а все вместе были не правы.

Боб Хоук, пилот вертолета, сменивший трагически погибшего Рене Глэза, был не только отличным мастером своего дела, но и веселым спутником, умевшим шуткой разряжать напряженную атмосферу. Мы уговорились вылететь рано на рассвете — еще до времени обычных разъездов — к залежам обсидиановых орудий. И Бобу пришла в голову мысль устроить розыгрыш: он шепнул Джорджо, что мы все-таки летим на север, против чего Маринелли решительно возражал вчера.

Увы, шутка обернулась драмой. Маринелли пришел в ярость. Объяснение, которое я представил ему час спустя по возвращении в лагерь, предъявив в доказательство кроме слов набитые обсидиановыми орудиями рюкзаки, было отвергнуто. Тон стремительно повышался. Я сам потерял чувство юмора, что при всех условиях нельзя оправдать. И гроза, вместо того чтобы очистить небо, еще более сгустила тучи.

Программа тем временем шла своим чередом. Каждый изыскатель смог воспользоваться вертолетом, причем с большой пользой, но атмосфера оставалась натянутой. В результате неделю спустя, когда мы добрались до порта Асэб на Красном море, срок экспедиции с общего согласия было решено сократить на восемь дней. Мы разбились на несколько групп. Одни должны были возвращаться самолетом, другие сопровождать оборудование морем, третьи ехать на машинах — передавать их новым владельцам. Я оказался среди последних и благодаря этому открыл для себя то, что не смогло дать ни чтение научной и художественной литературы, ни рассказы очевидцев: необыкновенную красоту пейзажей Джибути и его исключительный интерес для геологии.